Энни одержима газетами с детства. Их читает отец, развалившись в глубоком кресле; хмыкает периодически, зацепившись взглядом за особенно интересную заметку. У нее свой небольшой мир - в их квартире, в их доме, на их улице. В детстве кажется - больше ничего другого и нет. Но газеты доказывают обратное - за стенами их вселенной тоже существует что-то. Судя по отцу - что-то крайне интересное.

Это забывается, когда приходит письмо из Хогвартса: еще бы не забылось. Отвлекает своей яркостью, неожиданностью: Энни - волшебница, что точно в рамки и границы привычного мира не входит. Все вдруг кажется немного чужим, даже родители, которые любят ее безусловно и сильно. Все вдруг кажется немного чужим - таким же представляется и замок, но это - другое: неизведанное, загадочное. Столько нового, что предстоит узнать - неудивительно, что она на Рейвенкло попадает, вечно исследовать, вечно разгадывать. Она не переживает из-за своего "статуса". В школе ей кажется, что это и вовсе смысла не имеет - дураки, которые разделяют предрассудки, привитые их идиотами-родителями - не считаются. Это не важно: в мире слишком много интересного, того, что к ним не имеет никакого отношения. И заклинания, и зелья - при упоминании последнего в первое время особенно сложно удержаться от мыслей о стереотипной ведьме в специфичной шляпе. Энни воодушевлена, Энни заинтересована. У Энни комплекс отличницы: она должна быть лучше во всем и всегда. Наверное, поэтому таким неожиданным оказывается откровение последних курсов: из всех профессий, которые есть в магическом мире, ей интереснее всего те, что мир этот делит с маггловским.

Делит, но не совсем, как и в школе. Выпустившись из Хогвартса, Эдисон понимает вдруг: предрассудки существуют не только в стенах Хогвартса. Это забавно: большинство людей, с которыми она контактирует, заявляют четко: они против магглорожденных не имеют ничего, они разницы не видят. Но разница эта все равно существует: неощутимая, неосязаемая для тех, кто не сталкивается с ней каждый день. Для нее разница ясна, очевидна как день - в каждом небрежно опущенном комментарии редактора. И вдруг, в этом "взрослом" мире, эта самая разница становится совершенно невыносимой. Все просто: предрассудки, существовавшие в школе, легко было отмести как временное препятствие, мелочь, с которой потом не придется иметь дело. Но теперь, на реальных улицах магического Лондона, становилось ясно - эти взгляды берутся откуда-то, наследуются у старших поколений, которые их транслируют, распространяют старательно и прицельно.

И, Мерлин, это не может не раздражать.

Заметьте: Энни - спокойный человек. Первому магу, который пытается доказать ей факт превосходства чистокровных магов над магглорожденными, она отвечает. Рассудительно, основательно - расписывает отличия, доказывает отсутствие непреодолимого барьера. Справляется с первым десятком, и со вторым. Но со временем - все это начинает казаться настолько очевидным, настолько естественным, что все вопросы и комментарии лишь раздражают. Эдисон устает объяснять, потому что это элементарно, потому что это должен понимать каждый.

И она начинает злиться: не показывает это всякому прохожему, скрывает за слоями наигранной вежливости, но и в пространные тирады о равноправии больше не пускается, усвоив, наконец, это беспощадное "бесполезно". Остается только учиться у старших - учиться злиться на того, на кого нужно. "Власть имущие" в их кружке становится почти ругательством, почти молитвой. Только на них и остается надежда - на тех, кто может привнести реальные изменения, на тех, в кого действительно можно верить. Увы - играют издержки профессии, и к восьмидесятому году Энни не верит ни в кого.

Знает, что нужно: реальные изменения достигаются только через тех, кто к законам имеет прямой допуск, кто может их менять (или, хотя бы, предлагать этим самые изменения). Знает, но все же даже эту толику доверия предоставить существующим кандидатам не может: кто-то слишком, кто-то недостаточно. Энни следит с задних рядов, не лезет в разгоревшуюся шумиху, не доверяет никому, кто свои имена в бюллетень вписывает. Как можно: у каждого из них - свои провалы, каждый успел высказаться и высказать что-то, что с Энни не резонирует совершенно. И все же.

И все же у ее радио акция, а Эдисон не может не поучаствовать, потому что такие возможности встречаются редко. Потому что министерство их по большей части игнорирует, на выступления ссылаясь исключительно дискредитации ради. Единственное утешение - начальник во взглядах ничуть не уступает самой Энни, а потому ему можно (в разумных границах) доверять, что само по себе забавное слово. Доверять - в границах разумного, в смысле "он бы предупредил" - максимум на который в сложившихся обстоятельствах можно рассчитывать. Этого тоже недостаточно, но она пытается закрывать глаза - особенно когда начальник говорит о коллаборации с Пророком, что само по себе является Большим Делом.

Пророк - болото; это Энни понимает еще тогда, когда абсолютно бессмысленную практику у них проходит. Уже тогда, в первые недели, понимает: газета существует лишь для того, чтобы давать людям успокоение. Она не похожа на маггловкие эквиваленты, в ней нет внешнего мира. Есть только то, что свойственно всем, что происходит на каждой улице. Мягкость, привычка, иллюзия - вот и все, что остается в ассоциативном мышлении после трех недель сотрудничества. Это неважно, это - мелочи, особенно тогда, когда Энни знает (верит), что все может быть лучше: прогрессивнее, прямее. Радиовещанию интервью добыть сложнее, но разговоры получаются более искренними, более настоящими - она это ценит (больше, чем должна, со своей независимой башни). И все идет хорошо, абсолютно прекрасно, когда (неожиданно) в редакцию поступают новости.

Она "за", всеми руками и ногами: предложение абсолютно неожиданное (полезное; то, что их выведет наконец на общую карту). Наверное, не стоит быть такой удивленной: радиовещание всегда пытается привлечь на свою сторону кого-то, кто будет представлять другую точку зрения. Наверное, не стоит это все того шока: когда Энни узнает, что сама она будет вести Эту Самую передачу - Эдисон была одним из двух основных корреспондентов радиовещания, наиболее (иронично) традиционным. Так что, в общем-то, она не должна быть настолько удивлена, когда редактор призывает ее в кабинет и озвучивает свое предложение.

Предсказуемость этих событий совершенно не облегчает диалог, особенно когда начальник кажется абсолютно расслабленным. Может быть из-за этого все и случается. Может его вопрос о том, что мог бы стать из оппонентом, был совершенно ожидаемым. И возможно ее собственный ответ оказался настолько же предсказуемым.

Не то, чтобы она когда-то собиралась озвучивать собственное резкое "нет". Второй-по-значимости политический корреспондент радио, она, разумеется, была готова к этому, но все же. но все же: когда редактор объявил о предстоящей акции, Энни оказалась неготова - слишком, слишком, слишком. Слишком сильно настаивающая на том, что магглорожденных в их обществе должны были принимать давно и беспристрастно, например. Да и вообще - множество всяких чересчур, которые скорее всего затормозили бы ее карьеру где-то еще. Но, слава Мерлину, ее редактор был человеком далеким (крайне и беспрецедентно) от предрассудков, а потому и на сам обзор выдвинул именно ее. И к этому Энни была готова - более-менее, под коучингом со стороны старших коллег.  Шоком стало другое, а именно - необходимость выбора собственного соведущего.

Ладно, у нее было множество кандидатов. Ежедневный пророк в принципе на них скуп не был, особенно теперь, когда темы, которые поднимало радиовещание, с народом резонировали особенно. У нее был выбор - широкий, хотя, конечно, не каждый из них рвался освещать выбранную тематику в компании радио-коллег. И все же - выбор был: Пророк постарался, видимо, желая отвести от себя подозрения в какой бы то ни было предвзятости. У Энни был выбор. Выбор был простым.

Как только она увидела его имя - дело было сделано. Энни чуть краснеет, отводит взгляд, потому что дело совершенно не в этом. И все же: не мстительное, но неприятное чувство просыпается внутри. Джеффа Энни не видела несколько месяцев (во всяком случае - не напрямую). Джефф Энни не нравится - не это ли идеальное соответствие двух ведущих, говорит она себе, проверяя его микрофон. Раньше-был-чистокровен: идеальная позиция для критики того же Лестрейнджа. И она именно об этом думает, когда он оказывается в студии:

- ...Эдисон, и, совершенно неожиданно для нас самих, мистер Джефф Вингер, - и, да, его имя произносит больший фурор, нежели ее собственное, но Энни не собирается фокусироваться над этим, предпочитая обратить все внимание на гостя, игнорируя все остальные эмоции, существующие, возможно, в реальном мире, но точно не в этой студии, - Джефф, расскажи, каковы твои впечатления от прошедших дебатов, - она сама его выбрала, настоятельно и прицельно, сама направила ему темы сегодняшних дебатов, но почему-то видеть Вингера в студии - также непривычно, как было бы застать саму Эдисон за печатными станками.

Бюро всегда кишело людьми. Не так как на других этажах Министерства, но Роули хватало и того, что кто-то вечно шныряет мимо двери его кабинета, хлопает дверью, заглядывает задать глупый вопрос. Где-то в конце коридора группа ликвидации проверяла затворы камер для содержания вервольфов в фазе. Стандартная программа каждого полнолуния. Ещё пару лет назад он сам проделывал всё по регламенту, от проверки камер, до сборки снаряжения. Прекрасные времена. Ночи, леса и болота, погони. Удачи и промахи. Во всём этом была своя поэзия. Когда проходят годы. И старые твои друзья, как и ты сам, носят узор на теле, оставленный когтями зверей и ветвями деревьев. Но когда ты молод и неопытен, каждое твоё полнолуние превращается в повод для ночных кошмаров на весь следующий месяц.
За пару часов до рейда Роули, по традиции, оставшейся от предыдущих руководителей, проводил инструктаж. Весьма формальный для ребят из ликвидации, поскольку они и сами знали лучше, как им разделиться на группы, кто работает на загон, кто на отлов. Финн доверял ровно половине из них. Вторую половину переносил. Текучка кадров в их сфере дело привычное, как и в отлове опасных тварей. Поэтому всегда была пара, тройка человек, которых стоило бы оставить в Министерстве на бумажной работе, но они рвались в полевую службу. А раз они хотели испытать себя на прочность, но Роули им препятствовать в этом. худшее, что может с ними произойти, это укус с последующим обращением. Смерть предпочтительнее. По мнению самого Финна. Впрочем это совсем другая история.

Сегодня было настроение “тряхнуть стариной”, поэтому мужчина решил сам отправиться на ночную прогулку. Не с целью отлова, скорее понаблюдать за работой своих сотрудников. В компании старшего ликвидатора Эдвардаса Лима, по совместительству старинного приятеля Финна он направился на окраину небольшого городка в Хартфордшире. Следом на опушку парка аппарировала и группа ликвидации. Роули оглядел собравшихся, переглянулся с Эдвардасом, и сунув руки в карманы, прогулочным шагом направился вглубь лесопарка.
-Всем удачной охоты, господа, - бросил он через плечо с ухмылкой и прибавил шагу. Ликвидаторы ринулись врассыпную и растворились в темноте и тумане.
Пройдя метров двести они со старшим ликвидатором заняли позицию на пригорке и нарочито, с удовольствием, закурили. Оборотни раздражаются, когда ощущают присутствие людей. А значит не будут прятаться.
Проще прихлопнуть бегущего на тебя вервольфа, чем искать его лёжку всю ночь по колено в грязи. Такой позиции придерживался Финн, как собственно и “воспитанные” им головорезы.
Ночь была хороша, луна низкая, крупная, вокруг много тумана, но в свете луны видно движение сизых клубов.
Уже начало становиться зябко, от бездельного стояния, когда наконец кто-то нашёл оборотня. А это означало, что рейд заканчивается. В лучшем случае. И Финн было уже вздохнул и похлопал Лиму по плечу, как бы невзначай поздравляя с окончанием рейда. Когда кто-то в темноте и хрустальной тишине ночного леса крикнул “Инкарцеро”, а спустя несколько минут в воздух взвился столб сигнальных красных искр, указывающий местоположение колдующего и это означало, что нужно подкрепление. Роули принял решение наблюдать, однако когда мимо них с поджатым хвостом пронеслась махина, Финн резко переключился в осатанелый режим. Эти недоделки решили запороть такую отличную ночь!
-immobilis, - белая вспышка достигла движущуюся мишень и вервольф рухнул прямо на бегу.
Псина не собиралась нападать, она улепётывала от кого-то настолько быстро, что даже не заметила, что неподалёку от пути её следования на холмике отдыхают два мужчины. Значит кто-то спугнул оборотня, возможно причинил боль. Но не поймал и не убил. Это что за новости?
Наконец подоспели члены группы ликвидации. Роули сверкнул глазами.
-Псину убрать и поместить в камеру, - махнул он рукой и направился в сторону, где уже хлопотали другие работнички.
-Кто колдовал? - продолжал стальным голосом шеф.
-Я, мистер Роули, - отозвался молодой сотрудник Бюро, явно повстречавшийся с оборотнем лицом к лицу. О чём свидетельствовали его раны. Роули одарил его испепеляющим взглядом, но ничего осуждающего не сказал.
-В Мунго его! - парочка парней подхватили своего коллегу под руки и испарились в аппарации.
-А теперь найдите мне того, кто кричал заклинания на весь лес, - Торфинн не просил, он грубо намекал на то, что спугнувший оборотня сейчас должен выйти и принять свою участь. Голос был женский, а сегодня на задании женщин было не много. А вернее сказать одна.

Его жизнь - сплошные полосы; черная, белая, черная, блять, белая. Антонин порой не знает, куда смотреть, куда повернуть, потому что — куда бы ни шел, везде_всюду темнота, которая уже давно ему мысли в голове заменяет. Он комнату шагами меряет, кровь по паркету разносит, руками трясет, в немом смехе заходясь
                                                                           блять.

Петя никогда не была той, к кому ему вернуться хотелось. Долохову, если честно, сложно к кому-то привязаться — он не знает этой эмоции, лишь как пес, неприкаянный, скачет от забора к забору, завывает лишь под окном сестры, скулит всю ночь, не давая ей спать_жить. Антону бы совестливо прощения у Айви просить, но он каждый раз на те же грабли наступает, каждый раз разочаровывает сильнее, словно проверяет, насколько ее хватит, как скоро сломается / сломается ли. Хочется верить, что она с ним до конца, но что-то (наверное охладевшее тело Пети) подсказывает, что в этот раз он грань переступает.

Антон останавливается, когда слышит тяжелые удары часов: три ночи. Зою он уже давно доставляет в местную больницу, не удосуживается досидеть до прихода врачу, потому что его тошнит, ему мерзко, он впервые за гребанные двадцать лет осознанной жизни вслух признаться хочет — я долбоеб.
Долохов садится, пальцы друг о друга растирает, кровь жены под кожу втирая
                                                                           будь там, будь там всегда.

Она лежит с открытыми глазами, ему хочется ей их закрыть, но Антонин не решается к ней прикоснуться. В ушах все еще отдается ее истеричный крик, на визг похожий, перекошенное лицо перед глазами то и дело скачет. Он не виноват, он не знал, что так получится; она сама довела, сама. Но сколько бы раз Антон ни повторил это, сколько бы раз ни пытался вслух произнести, верить не получается. У него рубашка испачкана кровью, у него теперь в памяти момент, когда Петя в судороге бьется, когда последними словами его проклинает. Долохов глаза жмурит, нервно пальцами щелкает, пытаясь ритм секундной стрелки поймать, от одного до десяти досчитать и обратно. Ладонями по лицу трет, кричит среди гостиной, горло дерет, чтобы успокоиться, чтобы подумать.

А Петя все лежит.
А Петя не смеет двигаться.

Она была идеальной женой: не спрашивала, не просила, не ожидала. У Антона всегда была свобода передвижения, свобода чертового выбора. Он ее оставлял в поместье, навещал раз в несколько недель, позволял ей творить все, что душе угодно. Но вместо того, чтобы завести любовников и сифилис в тайне от него лечить, Петя занималась живописью. Их дом походит на галерею, на стенах которой картины, картины, картины. Антон может пройтись по коридору и отследить, как менялось психическое здоровье жены; сначала зелень, пейзажи, потом портреты, следом за ними абстракции. К концу оставались лишь хищные, злые изображения, которые Долохов оценивал чуть больше, чем остальные.

— А это кто? — спрашивает_вал он каждый раз, когда Петя заканчивала рисовать.
— Это ты, — ответ был всегда одинаков, и Антон этому радовался (жена о нем думает, потому что он такой ахуенный). Теперь он смотрит на одну из последних картин, замечает в изображении мерзость, понимает, что она его монстром рисует. Долохов ближе подходит, осознает, что у монстра светлые волосы, что у него руки тонкие, женские. Антон глаза снова с дикой болью жмурит: не его она рисовала, не о нем думала, когда последние штрихи дописывала. Зою в изображенном монстре узнать несложно; Антонин на несколько шагов отходит, чтобы себя найти, чтобы понять, каким Петя его видела. За Цековой крылья черные колышутся, словно на ветру подрагивают, и Долохов перелив красных глаз замечает.

Он смотрит на жену с сожалением (кажется). Наверное, его нужно винить в произошедшем, ведь Петя с ума сходит, потому что Зоя оказывается рядом, снова с ним, снова на нем. Но Антон сразу правила объясняет, никогда не скрывает ни своих увлечений, ни того факта, что спит он с теми, с кем хочет, а с Петей — не хочет. Он когда под венец ее ведет, повторяет, что связалась она не с тем, что не получится у них ни наследника, ни счастливой сказки. Она должна была — д о л ж н а б ы л а — найти кого-то на стороне, не замыкаться в замке, не запираться на засовы, а за саму себя отвечать.

Долохов практически себя убеждает в ее вине, из гостиной выходит, чтобы филина свистом призвать. Он слишком взвинчен, чтобы решения принимать, у него голова идет кругом, а единственная идея — закопать жену на заднем дворе и сделать вид, что она уехала и пропала без вести. Антон не сможет в этот раз самостоятельно справиться: это не пожирательские шутки, это не задание Темного Лорда, это его блядский самоконтроль, которого нет.

«Ты мне нужна»
царапает на бумаге, привязывает к лапе птицы, выбрасывая ее из окна.

У него перед глазами вспышки появляются, когда Долохов в ванную заходит, когда кровь с рук смывает. Он гадает, как много на его руках крови жены и как много крови Цековой. Когда Антон осознал, что натворил, когда Петя задыхалась на полу, Зоя не додумалась с глаз его убраться.

Петя кричала о ребенке, в агонии заходясь, а Зоя смеялась, наслаждаясь бессилием, с которым Антонин столкнулся. У него рука поднялась на жену, на ту, кого ему доверили, на ту, с кем выходить в свет нужно.

Долохов хлебает виски с горла, кривит, рычит, когда пытается воздуха в разодранное горло набрать. Ему хреново, ему адски хреново на пороге гостиной. Его тошнит в углу, домовик справляется с последствиями, когда Антон проходит дальше и взгляда с тела Пети не спускает.
Ему никогда не найти такую же: чтобы картины рисовала и не спрашивала_не требовала. Они в браке больше девяти лет без детей и без обещаний, и она, дурная, все терпела. Если бы высказывалась, если бы истерики закатывала, если бы не связывалась с аврорами. Антон вздыхает: ему «если бы» осточертело.

Он слышит скрип двери, знает, что Айви приближается, поэтому из гостиной выходит, закрывая за своей спиной тяжелые двери.
— Спасибо, что пришла, — она его младше, у нее вся жизнь впереди, но всем наплевать — Иванке, кажется, больше всех. У нее в руках бизнес, в голове идеи, и Антонин счастлив_рад за нее. Искренне. Он в ней видит ту, кем хотел бы видеть мать в детстве, наверное, поэтому, оказавшись в безвыходной ситуации, сначала с ней связывается. У Айви всегда все под контролем: Антон не понимает, как она умудряется, но факт остается фактом. Он идет по наклонной, руки в крови пачкает, сигареты скуривает пачками, просыпаясь в луже чего-то вонючего и скисшего, а она, принцесса рода Долоховых, в тайне от не знающих, подпольный бизнес выводит в прибыль.

— Айви, я не знаю, как это произошло, - врет, конечно, все он знает, помнит до ярчайших деталей, — я вернулся домой, и она… — он ловит взгляд сестры, бутылку на пол бросает, не обращая внимания, что та разливается на ковер. Иванка к пожирателям смерти не принадлежит, и Антонину удается хоть что-то от нее скрыть (или хотя бы утаить, чтобы в детали не посвятить ненароком). В дела Темного Лорда он отказывается ее вводить, дает шанс самой выбрать, а тут, кажется, впервые с последствиями своей неконтролируемости столкнуться позволяет.

— Вань, помоги мне, — шепчет, когда сестра в гостиную проходит, к двери жмется, как последний пес, который в угол оказывается загнан, — Вань, — ему должно быть стыдно, совестливо, но ни того, ни другого Антон не чувствует. Ему страшно ее разочаровать, ее задеть и потерять, поэтому он ее снова зовет в надежде, что она откликнется и разберется со всем.

[indent]  [indent] Когда вокруг тишина, когда в ней мысли свои отличить от шепота демонов невозможно, когда прикосновения становятся ледяными, тогда хочется просто сдаться. Алиса забывает, что такое сон, она ночи напролет проводит в сознании; она считает отблески от шторы на потолке, изучает записи, решает углубиться в артефакторику, доводит Арчибальда до синяков под глазами. Она возвращается домой, на вопросы родителей отвечает уклончиво, свободное время тратя на изучение последствий использования Непростительных Заклинаний. Лонгботтом хочет в штаб Ордена Феникса вернуться с доказательствами на руках, чтобы помимо голословных наблюдений еще и исследования всем предоставить. У Фрэнка движения становятся более нервными и дёрганными, у Аластора внешний вид ухудшается, у Эммелины пропадает аппетит. Использование темной магии это или же психологические травмы непонятно, но Алиса просто так не оставит свои попытки доказать окружающим, что насилием на насилие отвечать значит войну искусственно затягивать.
[indent]  [indent] Она помнит рассказы родителей, читает истории про дядю, про Гриндевальда, с детства мужчины в пальто, притворяющимся выдающимся аврором, боится, Лонгботтом знает, о чем говорит. Она не капризничает, не малодушничает, эгоизма в желании спасти окружающих нет — ей просто хочется, чтобы цена за свободу остальных не была такой высокой. Алиса с тоской смотрит в сторону Фрэнка, когда замечает его пустой стол в Аврорате. Изо дня в день избегает его взгляда, хотя уверена, что он не посмотрит в ответ даже, если она продолжит его издалека изучать. Она от него уходит, чтобы себя найти, но вместо того самого поиска занимается попыткой проанализировать уже совершенное. Алиса по кругу ходит, то и дело на спину Фрэнка натыкаясь, хотя, может, хотелось бы лицом к лицу встретиться. Но прекрасно осознает, что одного его взгляда, на нее обращенного осознанно, а не по старой привычке, будет достаточно.
[indent]  [indent] Лонгботтом просится на задания вместе с Вэнс, со стажерами, с МакКиннон. У нее понимание мира не меняется: он все так же скверен и сер. Но Марлин говорит о том, что нужно в первую очередь себя принять, а потом других менять. Алиса знает, что та не согласна с ее инициативой отказаться от непростительных, поэтому не спорит и время не тратит впустую. Лина же на слова не скупится: сначала не одобряет, потом принимает, но про Фрэнка продолжает рассказывать. Алиса просит перестать, потому что совесть обязательно с чувствами смешается, и она первым делом побежит к нему, раненному и изувеченному, а только потом задумается, в чем смысл. Лонгботтом просит его не раз притормозить — однажды он нарвется, по краю пройдется, а она останется позади, потому что в будущее верит чуть больше, чем в настоящее.
[indent]  [indent] Когда Фрэнка в очередной раз за рабочим местом не замечает, в сторону кабинета Аластора смотрит. С ним тоже отношения складываются отнюдь не теплые: Алиса понимает, что всему свое время, и если уж находиться по разные стороны баррикад, то по-другому никак. Ожидать, что Муди оценит ее инициативу отстраниться от работы в Ордене Феникса после проваленной операции, глупо, и Лонгботтом мечтами не живет.
К тому же его тоже в кабинете нет; наверное, очередное задание, очередные ранения. Алиса смотрит в окно, потом ерзает на стуле, пытается мыслями сосредоточиться на деле. Но то и дело перед глазами воображение рисует Фрэнка без сознания.
[indent]  [indent] Эммелина парой дней назад намекает, что он пускается во все тяжкие, рассказывает, что вызывается на несколько заданий подряд. Алиса тогда от обсуждения открещивается, потому что не ее дело, не ее место переживания высказывать. Она его оставляет со словами, что в себе разобраться хочет, и если время будет тратить на разговоры о нем же, то в чем был смысл?
[indent]  [indent] Порой она и сама не понимает, зачем ушла, зачем дверь за собой закрыла. Сначала была обижена, ужалена, в одиночестве оставлена. Из-за нее гибнет три орденовца, окружающиеся ей это в ошибку приписывают, говорят, что могло быть все по-другому, если бы воспользовалась чертовой Авадой Кедаврой. Но у Алисы не хватит ненависти, она знает, что не сможет, даже если будет сама находиться на пороге смерти.
Фрэнк тогда сторону Аластора принимает, а ей ничего не остается, как продолжать бороться не только с начальником, но и с другом, с мужем, с человеком, которого своим считает.
[indent]  [indent] За три месяца, что они порознь живут, меняется примерно ничего. Алиса все еще спит по левую сторону кровати, все еще утыкается в пустоту, все еще готовит порции завтрака на двоих, так и не научившись на одного отмерять нужное количество молока. Лонгботтом идет в сторону Штаба Ордена с мыслью, что делает это не из-за переживаний за мужа, а из-за необходимости быть частью сопротивления.
[indent]  [indent] В Аврорате, как бы ей ни хотелось, тяжело сражаться с опасностью, о которой не все до конца подозревают. Руфус - человек хороший, но Алиса в этом деле больше доверяет Аластору, хотя и сомневается в его адекватности иной раз.
[indent]  [indent] Она останавливается у входа, осознавая, что не знает сегодняшний пароль для входа. Спустя несколько минут ожиданий дверь открывается, и Лонгботтом успевает пройти внутрь до того, как Пруэтт осознает, кого впускает. Она оглядывается, в тускло освещенном помещении не замечая никого, перед кем пришлось бы отчитываться. Но не находит и следов пострадавших — где тогда Фрэнк?
[indent]  [indent] Алиса останавливается у коридора, прислушиваясь к отдаленным разговорами, пытаясь понять, кого впереди заметит. Наверное, ей не стоит прятаться, таким трусливым образом возвращаться туда, откуда ушла со скандалом. Но Лонгботтом чувствует, что обидела остальных (пусть и осталась права), оттого дожидается, когда разговор стихнет, переходя в другую комнату. До стола Муди она добирается без препятствий, останавливается у кресла, разглядывая карты и артефакты, сваленные в одну кучу. Судя по записям, Лонгботтом на задании в Восточной Шотландии, поэтому не вернётся он еще несколько дней. Алиса пролистывает журнал, про себя отсчитывая, какая по счету это операция Фрэнка за последний месяц.
[indent]  [indent] Она успевает только выругаться, когда слышит позади треск прогнивших досок.
— Аластор, — здоровается, замечая в проеме Муди, очевидно вернувшегося не с обеда. Лонгботтом предлагает ему помочь, отходит в сторону, чтобы не мешать, обменивается кивками с Вэнс, которая следом за начальником заходит. Как Лина все еще держится — для Алисы остается загадкой, но задать вопрос ей кажется неправильным.
— Понимаю, что сейчас не самое удачное время, — вставляет, когда они перестают что-то обговаривать, ловит взгляд Аластора, — но сейчас по-другому не бывает, — ей нужно извиниться, объясниться, попытаться найти общий язык. Алиса отказывается от каких-то ни было советов, потому что _сама_ разобраться со всем хочет.
[indent]  [indent] Возвращается в Штаб только потому что сидеть больше с документами и фолиантами не может, потому что негативные последствия непростительных и так очевидны, никто ее доклады слушать не станет.
— Я хочу вернуться к активному участию, — добавляет, пытаясь привлечь внимание Аластора. Они с ним в последний раз ссорятся до откровенной ругани: Алиса его шлет куда подальше, он ей в ответ не любезнее вещи говорит. Подобное входит в привычку, и Лонгботтом субординацию уже давно не соблюдает — хотя должна. Именно Муди их в Академии вылавливает, замечает, хорошие задания им дает. Ей кажется, что это благодаря тому, что она просто удачно затесалась между Лонгботтомом и Пруэттами, поэтому до сегодняшнего дня чувствует, что незаслуженно оказалась и в Аврорате, и в Ордене Феникса.
[indent]  [indent] Доказать бы хотела, что может рассчитывать на те звания, которыми сейчас обладает, но из-за того, что саму себя в ловушку загоняет зимой, на месте стоит.
— Я понимаю, что перегнула палку в январе, но ты… — Алиса качает головой, — но вы, командор, застали меня после потери трех сокомандников, и я потеряла контроль над ситуацией. И над словами, — похоже на извинения? Лонгботтом очень хочется верить, потому что с Муди ей когда-то друзьями хотелось быть. Только к своим годам она успевает осознать одно: желания очень редко в реальности оказываются тем, чем казались в мечтах.

Его будит глухой стук в дверь, и Тео даже не сразу распознает, что это происходит в реальности, а не является продолжением сна. Вместо того, чтобы сразу подняться на ноги, он переворачивается на другой бок и разминает затекшую руку, на которой Флоренс удобно устроилась и не собиралась отпускать. Но Теодор все-таки справляется с женой, когда дверь открывается с едва различимым скрипом (нужно сказать Фанни проверить петли). На пороге он узнает Трэва, взъерошенного и испуганного, из-за чего губы Паркинсона поджимаются, и он рывком встает с постели, наверное, заставляя Фло проснуться. В два шага он сокращает расстояние до двери и выходит в коридор, игнорируя брата, стоявшего то ли в ожидании удара, то ли вопроса.
Теодор не любит тратить время на глупые вопросы, ответы на которые он и так знает. Судя по всему, у Трэва произошло что-то хреновое, раз он снова оказался не просто на пороге его дома, а в спальне. Краем глаза Тео замечает кровь на руках брата, матерится себе под нос, спускаясь по лестнице на первый этаж и по дороге зажигая несколько свечей.
На кухне прохладно из-за открытой настяжь задней двери, поэтому Паркинсон тяжело вздыхает, хлопая ею.
— Если приходишь ко мне в дом, будь добр хотя бы дверь за собой закрывать. Два ночи, мать твою, Трэв, — говорит он недовольным тоном, а что брат ожидал? Судорожных вопросов и уточнений или же сожалеющих объятий? Тео подогревает воду для кофе — все равно уже не уснет, — опирается о стол и выжидающе смотрит на него. Задавать вопросы он не собирается, не в этот раз и не после стольких встреч, которые заканчивались всегда одинаково: прости, такого больше не повторится.
the city's on fire
the streets are a riot
now look at this place
no one is safe
no one is safe from youОн выслушивает его сбивчивый рассказ молча, смотрит на лицо, выражающее лишь испуг, но ни капли сожаления, и не понимает, каким ублюдком нужно было родиться, чтобы вырасти в подобие человека, которым Трэвис сейчас является. Теодор не отличается ангельским характером, не считает себя достойным примера, но все-таки умудряется не вляпываться в дерьмо из раза в раз.
«Мы просто не рассчитали» — объяснение, к которому брат прибегает, когда решает объяснить очередное убийство.
Тео не отвечает ему ни слова, не найдя ничего, что могло бы хоть как-то выразить его недовольство и раздражение. Просто молча уходит обратно к себе, по дороге замечая отца, который своими шаркающими и тяжелыми шагами наверняка разбудил и мать. Теодор огрызается на вопрос «что произошло» и скрывается в комнате, тут же ныряя под одеяло к жене.
Уснуть, конечно, не получается.
Он стучит пальцами по постели, прислушивается к шагам в коридоре, хотя знает, что наверняка отец с Трэвом подумали о том, что их могут подслушать. Тео более чем уверен, что они уже придумали какой-то план действий, с которым он скорее всего не согласится, но уже поздно будет помешать тому, что они запустят к рассвету. Бросив короткий взгляд к окну, Паркинсон тяжело вздыхает (кажется, это уже вошло в отвратительную привычку, которая присуща только старикам) и встает обратно.
— Я ухожу сегодня раньше, — говорит Флоренс, коснувшись ладонью ее спины. И, получив в ответ невнятное «иди к черту», он целует ее в щеку и собирается.
— Мы решили, что действовать нужно сраз…
— Да понятно, что вы решили, отец, — обрывает его на полуслове, выливая остатки кофе (получился слишком горьким) в раковину. Трэва уже не было дома — хоть что-то они сделали правильно. Тео и так на взводе выслушивает план старшего Паркинсона, пока варит себе вторую кружку кофе. Старику уже давно пора было бы переехать в деревню и отдыхать от того, что происходит в их жизнях, но уговорить их с матерью оставить внука оказалось тяжелее, чем Теодор когда-либо себе представлял. Жить с родителями в тридцать лет он тоже не планировал, но когда что-то получалось так, как задумывалось?
— Наверняка они снова это дело замнут, к тому же, кому выгодно освещать такое убийство?
— Много кому, но если и в этот раз они запретят публикацию, то дело все равно откроют, — отвечает Паркинсон. Он достаточно уже проработал в Аврорате, чтобы понять логику их действий. Даже если Министерство Магии официально выступает против нагнетания обстановки, дела все так же открываются и расследуются.
— Одно дело пытать или издеваться, другое — убить чертову грязнокровку.
— Я понимаю.
— Да, конечно ты понимаешь, но он обрекает не только себя на вполне заслуженный срок, но и ставит под вопрос мою должность, — Тео не знает, как арест может коснуться работы Флоренс, но подозревает, что к роду вовсе пропадет выстроенное годами доверие. Всем известно, что Паркинсоны придерживаются нейтралитета, что же теперь начнется, если факт причастности Трэвиса к ненависти к магглам вскроется.
День продолжается в таком же негативном ключе. Сначала Теодор осознает, что новость уже оказывается опубликована в Ежедневном пророке, потому что в редакцию поступили колдографии с места преступления. Следом он оказывается на экстренном собрании, на котором требуют не замалчивать ситуацию, а выпустить официальный пресс-релиз, согласованный со Скримджером и ответственным за расследование аврором. К полудню Паркинсон узнает, что за дело взялся Палмер, что является последней каплей. Бывший муж министра магии — едва ли хорошая кандидатура для расследования, которое оставят нераскрытым за недостатком улик.
Теодор уходит на обед, раздумывая о том, что сейчас может сделать. Недолгая трансгрессия домой подтверждает его опасения: свидетелей не было и для того, чтобы не возникло, Трэв и отец уже встретились с близлежащими к месту преступления жителями. Обливиэйт будет заметен, если специалисты будут опрашивать кого-то. Тео требует, что Трэв не покидал его дома и возвращается на работу, но идет не в сторону Аврората, а в отдел Фоули.
— Мистер Фоули занят, — помощница выглядит миловидной, и Теодор улыбается ей, постукивая волшебной палочкой по столу.
— Уточните, когда он освободится и добавьте, что это срочно, — «занят» — понятие обширное, но Тео оставалось надеяться, что Кристиан и правда был просто занят, а не решил уйти с работы пораньше. Наверное, стоило и вовсе попытаться сначала поговорить с Хьюбертом, но Теодор не уверен, что своим нетерпением не заставит его подозревать что-то неладное. А брат Флоренс, пусть и не так активно принимающий участия в ее жизни, в любом случае окажется куда полезнее.
https://i.imgur.com/speRPNw.gif— Извини, что без предупреждения. Я по делу, — он хорошо относится к Крису, считая его достаточно ответственным. В голове то и дело мелькают сравнения между его и Фло младшими братьями, к сожалению, Фоули в этом плане выигрывают. Если Кристиан и занят чем-то нелегальным, то это не известно каждому второму, кто слышит его фамилию.
— Слышал об убийстве магглорожденной? — наверняка слышал, но Паркинсон оставляет выпуск Ежедневного пророка перед ним, прежде чем садится напротив.
— Флоренс пока еще не знает, но за этим стоит Трэв, -  Тео не скрывает этого от него, потому что полностью уверен в том, что Кристиан никогда не предаст свою сестру. Они все погрязли в этом: вынуждены выживать в мире, в котором идиоты творят глупости, а им приходится иметь дело с последствиями. Теодор никогда не скрывал, что его младший брат — ублюдок, поэтому Крису наверняка это известно не понаслышке.
— Мне нужна помощь.

[indent]  [indent] Эсме, когда глаза закрывает, сосредоточиться ни на чем не может, потому что Мэл щекой к ее плечу прижимается, и она лишь за его дыханием следит. Вдох / / Кэссиди большим пальцем по его лбу проводит ; выдох / / она пальцем обратно ведет, его сон оберегая и со своим договориться не успевая. У него, порой, брови хмуриться начинают, а она улыбается, потому что за окном уже давно за три ночи переваливает, и овечки заканчиваются — Эсме досчитывает до сто тридцать девятой, сбиваясь на следующей.
Она в его квартиру приходит из раза в раз, потому что в свою комнату возвращаться не хочет, потому что они уже, кажется, вместе живут. Разве что вслух не произносят, словно негласное обещание нарушить боятся / / Кэссиди так точно; у нее ведь другие планы были, она ведь совсем не за этим к нему в баре подсаживалась.

[indent]  [indent] Сквозь шторы, плотные, но не до конца завешенные, первые лучи солнца пробираются, когда Эсме на бок переворачивается, чтобы уткнуться ему в спину и замершую ногу подсунуть под Малкольма. Он обязательно вздрогнет, что-то в подушку проворчит и снова уснет, а она следом за ним — не в спокойные фантазии, а в очередные кошмары, из раза в раз повторяющиеся. Сегодня МакГонагалл обо всем узнает и палочку отбирает, чтобы в Визенгамот привести и посреди огромного зала в одиночестве оставить.
Он полное право на это имеет — она заслужила, она сама напросилась и на наказание, и на подобное отношение. Только Кэссиди понятия не имеет, как все исправить, потому что объясняться         у ж е         поздно, а пытаться убедить — бессмысленно. МакГонагалл к карьере относится, может, на первый взгляд не слишком заинтересовано, но у него каждое решение принимается после тщательного обдумывания. Эсме бы этому у него поучиться, но все, что она из их         о т н о ш е н и й         извлекает — это привычку в нем рядом.
В его пальцах на ее спине по утрам, в его недовольством стоне, когда она одеяло на себя перетягивает, в его постоянно переслащенном кофе / / Кэссиди бы этого испугаться, ей бы дверь за собой закрыть и никогда больше к ней не возвращаться, только впервые в жизни она себя чувствует на своем месте, и это ощущение терять не соглашается. Не после того, как МакГонагалл ей выпить предлагает, как выслушивает и о себе рассказывает; он ее постоянно сначала в плечо толкает, чтобы проверить — ударит в ответ или подвинется, чтобы сел рядом. Все чаще она сдвигается, от себя его не прогоняя, и тем самым все больше путается. Кэссиди верить людям не хочет, она от этих эмоций бежит, потому что считает, что обещать, значит, сразу подвергнуть сомнениям все, что было до этого сделано.
Если Мэл попросит правду сказать, она не сможет ему до конца открыться.
Если Мэл пообещает рядом всегда быть, она не сможет ему тем же ответить.

[float=right][/float] [indent]  [indent] Эсме секреты хранит, которые ему никогда не узнать, и именно эти тайны ее заставляют не отпускать его с постели, за руки цепляясь и мешая вставать.
— еще чуть-чуть, — хриплым голосом просит, ногами обхватывая и за плечо кусая, когда Мэл что-то сказать против пытается. За окном, кажется, уже снег идет, потому что минусовая температура пробирается и в комнату. Кэссиди недовольно ежится, в одеяле заворачиваясь, и так и встает, на кухню волочась по стене. Она просыпаться не любит, у нее не один час уходит на то, чтобы с мыслями собраться. И так всегда, и так каждый раз, когда она кофе варит, сливает первую попытку в раковину и за вторую принимается, ладонью некультурный зевок прикрывая.

[indent]  [indent] У них сегодня у обоих выходной: МакГонагалл говорит, что его родители ждут их к семи вечера, и Кэссиди на часы поглядывает с волнением. Они встречаются уже больше полутора лет, но еще ни разу не переступают эту неловкую черту. Она с чужими родителями никогда не знакомилась, оттого понятия не имеет, как себя вести. С волшебниками еле слова успевает в предложения сложить до того, как ее обрекают на звание недалекой, а что будет с отцом и матерью Малкольма? Эсме знает, что отец его — священник, поэтому шутит, что будет с ним библию обсуждать и стихи наизусть читать. В этом она по крайней мере разбирается и сможет разговор поддержать; а вот если Изабель про магию начнет вспоминать — возникнет проблема.
— может сделаем вид, что уехали спасать румынских детей? — Рождество — праздник семейный, но Кэссиди его избегает уже не первый год. С детства приученная к большим застольям она в них особое волшебство находит; точнее она о нем помнит, потому что во взрослой жизни повторить воспоминания не получается. Уайатт отказывается домой возвращаться, а отец, один взгляд на которого панику вызывает, с ним разговаривать отказывается. Эсме успевает привыкнуть, что ее Рождество теперь — это поздниу ужин и ранний автобус к себе домой. Но Мэл врывается с предложением, для него, кажется, это важным, и она до сих пор понять не может, зачем так все усложнять. Не то чтобы знакомство привнесет сложности, но определенно новые ожидания вызовет.

[indent]  [indent] Она подарок его отцу заворачивает в упаковочную бумагу, скотч на пальцы наклеивая, чтобы успеть все углы удержать. Кэссиди освещенные масла покупает несколько недель назад, когда мама упоминает, что к ним итальянский епископ приезжает со службой. Они в коробке красивой стоят в квартире и пыль на себе собирают, и Эсме даже неловко становится, что так относится к вещам, в которые и ее, и родители Мэла верят. Для матери его она выбирает последнее издание справочника по фантастическим тварям: достать автограф Скамандера не получается, и Кэссиди дополняет книгу билетом на ближайшее выступление зоолога.
У нее все уже сложенным в коридоре лежит, когда стук в дверь раздается. Она каждый раз боится, что сюда кто-то из знакомых придет и начнет о деле — том самом — с МакГонагаллом разговаривать. Кэссиди первее в коридор выбегает, ему дорогу преграждая / / в шутку все оборачивая, но просто пытаясь, если что, предотвратить грядущее.
[float=left][/float]Они когда только встречаться начинают, Эсме никогда первой не засыпает и спиной к нему не поворачивается. Она свою комнату держит под запретом, никогда Мэла к себе не приглашая. У них, словно отношения на стороне, потому что подпустить его близко, значит, еще больше себя риску подвергнуть. Кэссиди когда решается с МакГонагаллом сблизиться, чтобы со следа сбить, у нее план полностью выстроен. Правда потом они напиваются первый раз, второй, третий — она уже в его футболке, а его ремень лежит, забытый у нее на кресле.
— я быстрее, — в глазок смотрит и хмурится тут же, потому что глазами своим не верит, — мама? — дверь открывает, не давая родителям зайти вперед. Правда их это не останавливает, и они слишком громко для незваных гостей кричат: «сюрприз!». Эсме растеряно в объятия отца заключает, все еще на пороге стоя.

[indent]  [indent] Малкольм не должен с ними встречаться — слишком велик шанс, что так его дело сдвинется с мертвой точки. Именно поэтому она врет, что ее родители на Рождество уезжают в Уэльс, что у них другие планы, и они никак их поменять не могут. Она чересчур сильно отца сжимает, на площадку его заставляя отойти.
— что вы здесь делаете? — у нее нервно голос надламывается, потому что Эсме улыбнуться пытается, но вместо этого неловко стоит босыми ногами на половике.
— ты же говорила, что встречаешься с родителями парня, мы решили присоединиться, — отвечает мама, ее с места отодвигая и протискиваясь в квартиру. Кэссиди успевает только отца за локоть остановить: «погоди, вам нельзя». Правда на немой вопрос во взгляде она ответить блять тоже не может.

[indent]  [indent] Почему?
Потому что ты — доказательство.
[indent]  [indent] Потому что твоя дочь Статут секретности нарушила ради тебя.
[indent]  [indent] Потому что ее никто не просил, а она всех опасности подвергла.

[indent]  [indent] Эсме лицо в ладонях прячет, пытаясь до трех досчитать. У нее неприятный холод позвоночника касается, когда она слышит, что мать уже Мэла обнимает: «она не говорила? эсме!». Она оборачивается, взгляд МакГонагалла избегая.
— почему ты ему не рассказала, как нас зовут? вы же сколько уже вместе?
— мам.
— меня зовут урсула, — она руку Мэлу протягивает.
— мам, — повторяет Кэссиди, когда она уже МакГонагалла своих объятиях сжимает. Все-таки посмотреть на его удивленное лицо приходится. Правда лучше бы Эсме этого взгляда не видела и не знала. Она неосознанно отца за собой прячет, но удержать не может — он уже шаг в сторону Малкольма делает, чтобы руку для рукопожатия протянуть.

[indent]  [indent] — я не знала, что они приедут, — извиняется, плечами пожимая. Возможно, если о магии говорить не будут, то МакГонагалл ничего не заметит. Кэссиди палочку откладывает на кухонный стол, чтобы лишних вопросов не провоцировать. Отец, когда ее замечает, в лице сразу изменяется: «слышал, вы из семьи священника». Откуда ему это известно Эсме не знает, оттого удивленно сначала на него, а потом и на мать смотрит. Лишь потом замечает, что у них несколько пакетов еды и еще один с подарками.
Она понятия не имела, что родители могут быть         т а к и м и,         когда узнают, что у нее все-таки отношения — отношения ведь? — есть.
— надеемся, мы не сильно вам планы нарушили, — у матери хватает такта об этом упомянуть, — но мы подумали, что будет здорово познакомиться и с малкольмом, и с его родителями, раз уж для них ты покупала масла, — Эсме медленно выдыхает, сдаваясь. Полтора года, полтора чертовых года, прожить со страхом, что Мэл ее раскроет, чтобы на Рождество со своим отцом познакомить. Она пытается себя в руки взять, его в сторону отводит, в глаза заглядывая: — может, все-таки скажем, что у нас смена?

Регулус имеет право обижаться и задираться. Сириус никогда не был хорошим старшим братом, он в принципе не был хорошим братом. Он даже кузен не то чтобы сносный. Сын из него Блэка тоже получился какой-то неправильный. Он похвастаться только может крепкой дружбой, потому что друзья заменили всех, кого так с детства не хватало: родителей, братьев, сестер. Он в Джеймсе видит человека намного ближе, чем в Регулусе; в Лили узнает сестру родную, которую в Белле или Андромеде рассмотреть не может. Сириус из семьи сбегает, потому что другим себя почувствовать хочет. Но весь парадокс в том, что самим собой Блэк себя чувствует только будучи тем самым снобом, который по ошибке на Гриффиндор попадает. Ему нравится не вписываться в принятую всеми норму, и за это благодарить нужно ту же Вальбургу, у которой хватило ума его с детства воспитывать не_таким.

— Не чудо, старость, может? — он ухмыляется. У Регулуса вместо кожи иголки, вместо братских объятий кинжалы в карманах — Сириус горд. По-другому в мире не выжить: ты или с кем-то вместе проходишь этот путь, или никого к себе не подпускаешь. Сам Блэк по середине где-то балансирует. Ему иногда куда приятнее в одиночестве побыть, а бывают моменты, когда без друзей он бы не вытянул эту паршивую жизнь.
— Брат, я не хочу говорить о прошлом и не хочу оправдываться. Ты вырос достойным наследником рода Блэк, и этого уже должно быть достаточно, чтобы гордиться собой, — он его по плечу бьет, даже когда Регулус от него шарахается, как от прокаженного. Сириуса это забавляет — по-другому справляться со стрессом он не умеет, поэтому смеется.

Он, если честно, понятия не имеет, как уговорить брата обо всем рассказать. У него, у самого, секретов столько, что не всеми поделиться может. Орден Феникса сразу под запретом — Блэк еще жить планирует не один десяток лет. Если умрет, то под лучом какой-нибудь истерички. Про Аврорат, пожалуй, может поделиться информацией, но будет ли Регулусу интересно? Ведь он совсем о другом намекает, и Сириус на его предплечье смотрит. Интересно, каково это, когда Темный Лорд тебе ту самую метку ставит? Чешется ли потом, как после обычной татуировки, или все-таки просто душу отравляет темной магией? Сириусу хочется об этом поговорить: ведь он обвинять никогда не станет, но Регулусу, наверное, это банально неизвестно.

Были дни, когда они оставались вдвоем, когда носились по особняку, перепрыгивая через домовиков. Сириус был злым ребенком — он Рега бросал на улице, заставлял в дом пробираться через приоткрытое окно, смеялся, когда брат ранился. Ему за это, пожалуй, стыдно, и прошлого и правда не вернешь. Извинений будет недостаточно, но вряд ли Регулус согласится их выслушать. Слова Сириуса, как и любые чужие, стоят ровным счетом ничего, если не подкреплены никакими действиями. Блэка обдурить размышлениями практически невозможно, и он уверен, что брат точно такой же — слишком недоверчивый и замкнутый.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — Сириус за стул удобнее ухватывается. Ему хочется Регулуса от верной смерти уберечь, он приходит его спасти и показать другую дорогу, ту, после которой не обрыв, а развилка очередная. Жизнь - это череда выборов, и Блэк, пожалуй, раньше всех остальных своих сестер и братьев узнает это.
— Я против Темного Лорда. Я против его политики. Грязнокровки не заслуживают смерти, они такие же, как и мы. У нас одного цвета кровь. Лили родилась в семье магглов, но тем не менее она сильнее меня в зельеварении, как это объяснить? — Блэк пожимает плечами. — Я понимаю, что ты не принимаешь этих мыслей, и это нормально. Но не нужно на себе крест ставить только лишь потому что один психопат так сказал. Ты меня никогда не слушал, почему ты слушаешь его? — Сириус не ожидает искренних братских разговоров, Регулус не пойдет на это — им не один год потребуется на то, чтобы научиться друг с другом разговаривать. Но если они оба захотят, то процесс начнется, они поймут, что между ними не стена, а просто пропасть, через которую можно и нужно проложить мост.

— Я пришел сюда, Регулус, чтобы сказать тебе, что выход есть всегда. Скорее всего ты уже с меткой, но я не буду проверять, иначе мне придется на тебя написать протокол, а аврор я такой же хреновый, как и старший брат, — Сириус не чурается ошибки свои признать, он лишь хочет, чтобы Регулус попытался / хотя бы блять попытался. Блэки перестают усилия прилагать несколько поколений до них. Они привыкают жить в роскоши, смена режима, значит, работа над собой, кто на такое согласится? Возможно, Альфард. Но не Орион, не Вальбурга. Сириус больше на дядю походит, он изменения с радостью встречает, потому что за ними обязательно придет улучшение.
— Если ты позволишь мне помочь, я тебе помогу. У меня есть связи, я дам тебе шанс на свободу, если ты доверишься мне, — шепчет он, склоняясь к брату, — у тебя может быть вся жизнь впереди. Ты столько еще не видел, закрывшись в этой чертовой комнате. Мать никуда не денется, отец всегда будет рядом. Ты должен думать о себе, а не о них. Тебе, — Блэк ему в грудь пальцем тычет, — лично тебе нравится то, чем тебе придется или приходится заниматься? — Блэк не любит ходить вокруг да около, он всегда говорит прямо, касается тем, от которых потом у самого болит не один день к ряду.

Он отодвигается от Регулуса, сигарету раскуривает, ногу на ногу закидывая. Затягивается, голову запрокидывая, чтобы у брата время было на обдумывание, чтобы он или послал его к чертям, или все-таки задумался о возможностях.

[float=left][/float]— Мы с тобой уже встречались, да? — не смотрит на него, когда вопрос задает, — Ты был под маской, верно? — Сириус наверняка сказать не может, потому что пожиратели смерти искривляют свой голос. Но что-то ему подсказывает, что недавно именно с Регулусом он лицом к лицу встречается. Смог бы брат его убить? Хочется верить, что нет. Ударить, избить — да, но не больше. У него самого рука бы не поднялась, она у него к нему тянется. Сириус помочь хочет, он понимает, что в одиночестве выбраться невозможно, что нужно с кем-то вместе это делать. Блэк в окружении друзей остается, а с кем Регулус? Он оглядывает комнату, но не находит никакого намека ни на девушку, ни на присутствие гостей в принципе. Мать под дверью все еще стоит — Сириус ее дыхание на шее своей чувствует, заводится от одной мысли, дымит в сторону выхода.

— Я хочу помочь тебе, — напоминает он, когда перехватывает разгневанный взгляд. Регулус не может быть хуже того же Джеймса или Ремуса. Сириус вообще к странной мысли приходит — нет плохих людей, есть только больные и чокнутые. Если бы кто-то Темному Лорду руку в свое время протянул, возможно, все по-другому бы сложилось. Альбус говорит, что он его совсем ребенком помнит, и Сириуса каждый раз подмывает спросить, почему старик не заметил изменения в подростке. Наверное, потому что другими был занят. Блэк тоже был друзьями занят, а не собственным братом, именно за это и расплачивается сейчас, когда вместо братского разговора пытается его на путь истины направить. Но чем дольше он курит, чем быстрее к фильтру подбирается, тем яснее осознает — ничего не выйдет.

Он себя уговаривает успокоиться — ничего необычного не происходит, у него просто ладони потеют, и Сириуса это раздражает, потому что волнение не про него, он всегда в себе уверен. Даже когда из рук выскальзывает букет цветов, который он наспех собирает с/а/м/о/с/т/о/я/т/е/л/ь/н/о. Поле, куда Блэк аппарирует, усыпано хризантемами и дикими ромашками, но ему хочется отыскать колокольчики: «они мне напоминают твои глаза» — планирует сказать в процессе, но чем дольше по полю ходит, пачкая ботинки, тем сильнее сомневается в фразе.
Сириус ерошит волосы, недовольно рыча, когда оглядывается по сторонам, а потом приседает на корточки. Четырьмя лапами намного быстрее добраться до нужного места, а в стебли цветов, в пасти зажатые, и того целее будут. Лишь к обеду он справляется со всем, посреди поляны сидя и связывая букет вместе. Солнце непривычно сильно припекает в начале ноября, и Сириус сомневается, что Луна достойна подобного к себе внимания: порт-ключ в Арабские Эмираты, подписание документов и обоснование поездки посреди рабочей недели. Она с каждым днем все мрачнеет, и как бы Блэк ни пытался игнорировать упаднический дух, даже для него Флеминг становилась чересчур меланхоличной. Она обычно была той, кто видел оптимистичный свет впереди, а теперь ему приходится ей напоминать о том, что время лечит.

Оставшись довольным своим деянием, Сириус подпрыгивает на своих двоих, ищет в карманах порт-ключ, который работает еще около получаса. Было бы слишком хорошо, если бы все шло по плану; ему приходится вновь ипостась менять, чтобы отыскать открытку отыскать, из кармана его выпавшей в процессе первого превращения.

Англия встречает его дождем и насвистывающим ветром. Блэк букет аккуратно трансформирует в книгу, чтобы не испортить хотя бы что-то за сегодняшний день. Натянув повыше воротник, он ныряет в толпу, спеша домой. Флеминг должна была вернуться к вечеру: день рождения было решено праздновать в субботу, поэтому сегодняшний день должен был посвящён только им двоим. Но Сириус знает, что Ремус все равно организовывает вечеринку, которой его удивят ближе к девяти. Именно поэтому ему хочется ответ на вопрос услышать до того, как вся орава друзей разгромит установленный Луной порядок.

В темном коридоре он ориентируется без проблем: скидывает туфли у двери, книгу осторожно кладет на тумбочку. Судя по тишине, никого нет в доме, который когда-то принадлежал Альфарду, а потом являлся холостяцким пристанищем мародеров. Сначала Джеймс сказал что-то вроде «с меня хватит», подарив кольцо Лили, потом Ремус начал встречаться c Доркас. Сириус не то чтобы хочет за всеми поспевать, ему просто кажется, что Луне пойдет на пользу следующий шаг. Он в руках крутит коробку, которую покупает на свои деньги; по-хорошему, должен был к матери сходить, спросить, даст ли кольцо ему или решит оставить его Регулусу. Но он не дурак, прекрасно знает, что на пороге особняка на площади Гриммо никто его не ждет; у него другие планы, и важная составляющая сейчас вбегает в дом, скрываясь от усилившегося дождя.

Сириус ее слышит, но не спускается на первый этаж, перерывая рубашки на втором. В последние пару недель Луна решает поиграть с его терпением: молчит, не идет на контакт, а когда наконец что-то отвечает, то услышать от нее что-то кроме проклятий сравни хорошо прожитому дню. Блэку наивно кажется, что проблема решается так же, как и в прошлом году — «я тебя люблю» достаточно, чтобы заставить ее перестать хмуриться от одного его появления на пороге комнаты.

— Привет, — ловит ее в коридоре, со спины обнимая и к себе прижимая, вдыхает аромат влажных волос, зарываясь в них носом. Но Флеминг все так же напряжено пытается вырвать, на что Блэк уговаривает себя не обращать внимания, он лишь сильнее ее к себе прижимает, не давая упрямо настаивать на своем.
— У меня сегодня день рождения, и я имею право на немного нежности от своей девушки, нет? — шепчет в шею, следом поцелуй на коже оставляя, прежде, чем отпускает. Он обещает себе не вздыхать, никоим образом раздражения не выдать, потому что успевает усвоить — Луна заводится с одного лишь слова. Сегодня ему хочется хотя бы на мгновение вернуть их лето, время до того, как она случайно человека убивает. Хотя сколько бы раз Сириус ни повторял одно и то же, она все равно отказывается принимать его точку зрения. Но этим их отношения и хороши — ему давить нет смысла, а ей ожидать от него этого, у него все под контролем, поэтому Блэк просит Флеминг подождать.

Он добегает до тумбочки, книгу трансфигурирует обратно в букет, волосы в отражении зеркала приглаживает — словно студент, который идет просить прощения у Макгонагалл за взорванную картину.

— Лу-уна, — зовет ее, когда в гостиной не застает, прислушивается к ее недовольному ответу, но не позволяет себе настроение портить. Она наверняка по-другому заговорит, когда его на колене увидит; Сириус на правое прыгает, букет на пол кладя, чтобы успеть справиться с коробкой, в которой прячется спасение от этого унылого выражения лица.
Ее шаги приближаются, он замирает на месте, глубокий вдох делая.

Когда Флеминг показывается в проходе, он тут же в улыбке расплывается:
— Луна Беатрис Флеминг, я знаю, что сейчас не подходящий момент, но, если честно, его и никогда не будет. Ты меня знаешь чуть больше семи лет, я знаю тебя столько же. Мы оба не любим креветки, а я ради тебя научился слушать джаз и танцевать фокстрот, — Сириус речь готовит, от зубов она отскакивает, и он игнорирует удивление, смешанное с_ненавистью, на ее лице, — я хочу, чтобы ты стала моей женой, — оставляет в воздухе висеть, хмурится, замечая ее реакцию, напрягается, потому что внутри злость начинает клокотать, — ты_выйдешь_за_меня?

[indent]  [indent] Совершенно не охочий до пустых рассуждений Малкольм чувствовал, как накатывает раздражение; все эти разговоры отвлекали его от главного — очередной попытки в делах Ордена спрятаться от реальности, на которую не хватало сил. О повестке дня всем было более или менее известно — новые члены, обсуждение произошедшего, определение дальнейшей стратегии — бесконечные обсуждения, обсуждения, обсуждения; они постоянно о чём-то спорили, и, с каждым разом становилось всё яснее, насколько разными у всех являются взгляды. Малкольм с собственными определился давно — в разрез с ними старался не действовать, даже если сверху поступали приказы иные, пытался находить компромисс, — он всё же больше десяти лет в аврорате, это не могло отпечаток свой не накладывать, большинстве решений Муди он доверял, привыкший на командора во всём полагаться. Однако остальные — те, что сейчас над другими высятся, мнение выказывают важное и рассуждают, как кажется Мэлу, совершенно о неважных вещах, — ему такого же доверия не внушали. Он последствия прошлого собрания помнит прекрасно, он в лицах окружающих ищет выученные уроки и не находит, кажется, никаких отпечатков. Ему иногда кажется, что каждый уже свои интересы преследует и общего ничего у членов не осталось.
[indent]  [indent] У него тоже были свои интересы, тоже были свои мотивы и своё объяснение тому, почему так на задания Ордена рвётся; он только никому не рассказывает, с чем его рвение связано — в конце концов, все здесь от чего-то бегут. Силится понять тех, кто вокруг него толпится, вопросы себе мысленно задаёт — почему Сириус с собой Ису тащит, почему Тан решил в ряды их вступить, почему Эдгар говорит о разрешённых разногласиях ( когда их ещё сотни тысяч), почему Хьюберт в сотый раз повторяет фамилию Дженкинс. Мэл силится понять, но у него не выходит — чужды ему все эти мотивы, — он понимает хорошо Марлин, что как и он всё рвётся вперёд, грудью под авады, чтобы от прошлого, переросшего в настоящее убежать, он понимает Мару, которая с яростью своей сражается и ей же проигрывает зачастую, он понимает Муди, который устал ждать, когда все перестанут поступать так глупо.

[indent]  [indent] Малкольм в новенькой быстро угадывает знакомые черты, Иса гостья неожиданная, но МакГоннагалл её не раз в коридорах второго этажа видел, поэтому узнаёт безошибочно, больше из удивления тон вопросительный прилагая: «О'Коннелл?». Успешная аврорка, талантливая ученица и довольно способная, к тому же; студентка пока, но ей все большое будущее пророчили — только бы та захотела. На Сириуса смотрит пристально, глаза прищурив — в его слова о том, что девушка догадалась сама, верилось Мэлу с трудом, — слишком мало подобных случаев. Конечно, если человек близок, он твои исчезновения, раны и вечные раздумья приметит обязательно; но только выход всегда найти можно — нужно просто тайну и отношения на чашу весов поставить: что перевесит? Для Малкольма всегда — служба / обязанности / работа, он, если Эсме от него объяснений требовала, всегда врал, хоть и ножом по сердцу это проходилось, а когда не верила та, до правды пытаясь докопаться — её отталкивал; так лучше. Сириус должен был поступить так же — оттолкнуть, соврать с н о в а, но он предпочёл отношения хорошие с Исой сохранить и быть откровенным. МакГоннагалл только головой неодобрительно качает, от парочки отворачиваясь и в сторону Марлин смотря — в глазах той тоже недовольство зреет. Помона слово первой берёт, молодежь на место ставя очень умело, в конце концов, стаж в том, как с подростками обращаться, у неё завидный. Малкольм ухмыляется себе под нос тихо, он в её назидательном тоне и строгом голосе узнаёт нотки, которые ему едва ли не с детства знакомы — Спраут с Минервой дружны всегда были, та ему словно ещё одна старшая сестра, которая всё время его воспитывать пытается ( особенно в стенах Ордена ). Он своё недовольство в чужие слова вкладывает и будто бы успокаивается немного; новенькому салютует, здороваясь в ответ, к Марлин и Маре вновь поворачивается и кивает догадке девушки: «да, в Пророке работает».

[indent]  [indent] Повестка по словам чужим размазывается, её ухватить всё труднее — каждый свои интересы снова преследует и Орден на куски разрывается, везде поспеть пытаясь; Эдгар слово берёт, внимание на себя перетягивая, куда более ясное, чёткое, он ведь всё же их представитель. Боунс резюмирует, хаотичные разговоры к знаменателю приводя — сколько бы недовольства у своих соратников он не вызывал, их небольшую толпу он организовать сумел ( хоть и ненадолго ), — Малкольм слушает внимательно, задумчиво щурясь. Переговоры с Министерством Магии, налаживание контактов, компромиссы — аврор закатывает глаза устало, — он от всего этого слишком далёк и отстранён. Малкольма объявление Ордена террористами злит ужасно, в его правде ( единственно верной, конечно же ) подобного существовать не должно, это лишь ложь и манипуляция. МакГоннагалл пошёл в аврорат когда-то потому что за правду хотел сражаться, потому что к добру пытался примкнуть и быть полезным — с п а с а т ь, — но разочарование его настигает сразу, как только его интересы и мнения в разрез с законом пошли; он за тем же идёт в Орден — за простой и понятной позицией, за чёткими границами зла и добра, что так смешались в политике Министерства, в попытке сохранить хрупкое равновесие и соблюсти интересы всех сторон. Принципы Малкольма категоричны — он слишком уверен в том, что хорошо, а что плохо, и поэтому для него переговоры с прогнившим Министерством, которое придушить их деятельность на корню пытается, непонятно. Злится, вытягивается в струну, переплетённые в замок пальцы крепче стискивает и едва ли не вскакивает с места, в последний момент удерживаясь. — Я согласен с Карадоком, мне тоже совершенно непонятен мотив. — кивает в сторону Дирборна, что мнение выразил твёрдо, но спокойно. Малкольм тоже пытался так — тихо, спокойно, уверенно; но ему вечно чего-то не доставало — то стержня, то равновесия, он всё больше ярость Мары на себя примирял или язвительность Марлин. Мэл продолжить хочет, аргументов добавить, но Хьюберт быстрее; он вперёд выходит и высказывается.

[indent]  [indent] Палмер звучит почти логично; по крайней мере сперва, Малкольм, с натяжкой, но мог бы с ним согласиться и даже кивнуть одобрительно, только подвох чует / видит, тот слишком рационализирует и к чему-то ведёт. Истина, за которой так гнаться пытаются, всё дальше от них отходит; общее дело, которому так верны все пытаются быть, давно на второй план отошло — каждому что-то своё нужно. Мэл под нос цедит ругательство, пока внутри всё закипает, с каждым сказанным Хьюбертом словом: Юджиния / Юджиния / Юджиния, — да блять. — поворачивается к Маре, — Я столько раз о Дженкинс не слышал даже во время её речи на дебатах. К политике действующего министра Малкольм относился спокойно, с какими-то постулатами даже согласен был — в конце концов, она была не худшим вариантом, — но та риторику начала менять ближе к выборам основательно. Дженкинс не вызывала у него ни симпатии, ни антипатии резкой, Орден был объявлен террористической организацией, это злило, приводило в бешенство, заставляло о несправедливости и слепоте Министерства рассуждать, но в остальном — это всё ещё не худший из исходов. Куда более пугающим было участие Лейстрейнджа в гонке, вот чья кандидатура безоговорочное беспокойство вызывала. Вот чего они не должны были допустить, перемирие было совершенно не первоочередной задачей.

[indent]  [indent] Малкольм от политики далёк совершенно; он — исполнитель, он — аврор, а не тот, кто каждое высказывание своё взвешивает и будущие голоса наперёд просчитывает, поэтому раньше особо в эти дела и не лез — его касалось только то, какие задания ему спускают и на что ориентиры дают, он дальше уже разбирался сам. Слова Хьюберта о словах общественности его злят невыносимо, — какая, блять, к чёрту разница; Мэлу всегда было достаточно того, что он сам правду знает и добро для себя определяет самостоятельно — он готов непростительные применять к тому, что злом считает, он готов жестоким быть с теми, кто того заслужил; а оборачиваться постоянно на то, что там электорат по этому поводу считает — увольте. Что МакКиннонн, что Дёрден злятся, он их чувства разделить легко может, но молчание пытается сохранить; он не хочет сказать того, о чём пожалеет потом, слишком зло звучать или слишком необдуманно, пресловутой рассудительности хотя бы на это хватает. Хватает на то, чтобы о Маре подумать и, руку ей на плечо положив, попытаться успокоить. Им новая перепалка в Ордене точно не нужна — и так от единства одни крохи остались; а они в свой разлад ещё новых членов приводит. Малкольм быстро по лицам Исы и Тана проходится, убеждаясь в том, как плохи они со стороны смотрятся — озлобленные / уставшие / потерянные. Дёрден из комнаты выходит, закончив пылкую речь, Мэл её взглядом провожает до кухни, думая, как мыслям собственным порядок придать после всего услышанного.

[indent]  [indent] — Палмер, тебе бы тоже совета Помоны послушать, — ухмыляясь, говорит, взгляд на мужчину переводя и поднимаясь с места, — и личное отношение к Дженкинс за дверьми Ордена оставить. — цедит, — Окей, мы поняли, ты хорошо её знаешь, понимаешь мотивы, позицию и так далее, но вот мы — разводит руками, остальных представляя, — с ней не знакомы близко и сторону её принять не можем. Для нас она только кандидат в министры, не самый худший, но и не тот, кого мы хотели бы видеть на посту. — пожимает плечами, — И, честно говоря, скажу за себя, мне абсолютно плевать кем она там нас считает, понимает ли наши мотивы, цели, видит ли, чем мы отличаемся от пожирателей, — язвительно, — важнее то, что она свои взгляды до своих избирателей доносит. Если уж переубеждать, — Мэл отчаянно пытался рассуждать боле политично, — то людей, а не Дженкинс. И если Министерство пересмотрит свои взгляды по факту, а не на бумаге, как ты говоришь, — какой нам с этого толк? Не всё ли равно, опять же, — кивает в сторону Марлин, — нас просто перестанут считать «плохими и злыми террористами»? — передразнивает что-то несуществующее, ухмыляется следом. — Мы вроде как не для имиджа тут собирались, разве нет? Не важнее то, кем на самом деле являемся? — бросает риторический вопрос, наверное, слишком философский для этой беседы и, уж тем более, для самого Малкольма, — Эдгар, — поворачивается к нему, краем глаза ловя возвращение Дёрден на место, — что нам принесёт это сотрудничество? Кроме рисков я пока ничего не вижу, у неё другие взгляды, другая программа, другие цели; даже если, по-вашему, нам выгодно перемирие, чем выгодно ей, как кандидату? Разве ей выгодно делиться с нами избирателями, признавая «хорошими», ей куда удобнее убрать нас с дороги как террористов, — пожимает плечами, — идти с переговорами — только подставляться, как мне кажется. — заканчивает, но назад не отходит, в разговоре планируя продолжить участие.

Лили смотрит на свое отражение в зеркале и видит повзрослевшую девушку, но не узнает в ней себя. Да, все те же рыжие волосы, те же зеленые глаза и тот же нос, кажущийся слишком большим для этого лица. Но что-то неуловимое в ней все же изменилось, и Лили никак не могла понять что. Может быть, она просто повзрослела и теперь излишне накручивает себя. Эванс аккуратно поправляет локон, выбившийся из прически, закручивая его прямо волшебной палочкой и улыбается себе. Ей нравится это платье из зеленого атласа, но ей не хочется слишком выделяться из толпы. Хватит с нее того, что все однокурсники наверняка будут глазеть на нее, просто потому что она идет с Поттером.
— Там тебя Джеймс ждет, — в дверь их спальни не входит, но влетает Мэри, которая, кажется, что-то забыла.
— Я знаю, — Лили не торопится выходить, потому что еще не до конца уложила свои волосы. Прическа должна выглядеть идеально, иначе зачем она потратила на нее столько времени? Эванс вовсе не пытается понравиться Поттеру, нет, еще чего. Она укладывает эти непокладистые рыжие волосы третий час исключительно ради себя.
— Поторопилась бы ты, а то он там себе скоро шею свернет, поправляя свою бабочку, — Мэри смеется, копошась в своих вещах, но ее слова не веселят, а раздражают Лили.
— Я тебя поняла, Мэри, — нервно отвечает она, едва повышая голос. Но тут же тяжело вздыхает и успокаивается, — Прости, Мэри, это все прическа.

Мэри только участливо вздыхает и забирает из рук Лили волшебную палочку. Эванс не сопротивляется, потому что она устала бороться с этой прической. Ей даже на бал идти не хочется, она с удовольствием закрылась бы у себя в спальне, спрятавшись под увесистым балдахином. Укрылась от вездесущих взглядов других девушек, которые смотрели на нее одновременно со злобой, завистью и презрением. А виновата ли она разве, что Поттера угораздило влюбиться именно в нее? Лили же его не заставляла, не привораживала. Так почему все винят ее, а не его?

Она все еще каждую секунду испытывает раздражение в присутствии Джеймса, потому что ей не нравятся его выходки. Его шутки слишком грубые, голос слишком звонкий, а сам он слишком громкий. И красивый, да. И смеется так, что у Лили по всему телу разливается тепло, заставляющее, как бы это банально не звучало, ее бабочек порхать по животу. Эванс хотела бы противиться шарму Поттера, но не может. Ей стыдно за выбор перед однокурсницами, томно вздыхающими по Джеймсу, но она все равно соглашается идти с ним на свидание. Еще больше Лили стыдно перед Снейпом, но она все равно принимает приглашение Поттера на бал. Мэри говорит, что Снейп в нее влюблен, но Эванс не согласна. Если бы любил, он бы отказался от своих темных делишек с другими чистокровными слизеринцами. Неужели Северус не понимает, насколько его увлечение оскорбительно для нее?

Лили прогоняет мысли о Северусе прочь, когда Джеймс берет ее под руку и ведет в сторону Большого зала. Ей не хочется чувствовать стыд, ядом растекающийся под кожей. В конце концов, их ссора — это не ее вина. Лили не открывала Северусу рот, не доставал пальцами его язык, не произносила им до боли обидное «паршивая грязнокровка». Этими словами ее лучший друг (она до сих пор не может добавить к нему приставку «бывший») навсегда разделил их взаимоотношения на «до» и «после». Эванс хотела бы его простить, но одних извинений ей недостаточно. Но говорить ему об этом она не собирается. Северус же считается себя самым умным — пусть сложит дважды два. Лили и так всю жизнь потакала его причудам, принимала таким, какой он есть. И даже пыталась вытащить из того кокона, в который Северус спрятался. Но нет, он никогда не хотел меняться ради нее, не хотел идти на компромиссы. Тогда как он может говорить о том, что любит ее? Лили тяжело выдыхает, улыбаясь очередной нелепой шутке Джеймса, крепче хватается в его руку и еще раз прогоняет мысли о Северусе прочь из своей головы.

У дверей Большого зала нарастает перепалка — Лили может прочитать ее по лицам напряженным лицам Северуса и Сириуса, стоящих от нее в удалении. Где-то рядом с ними мельтешит Трелони, но Эванс не чувствует никакого укола ревности у себя под сердцем. От Лили не укрылось то, как она смотрит на Северуса, но ее это не волнует. Пусть Снейп подружится с ней, пусть влюбиться в нее и потеряет голову. Пусть она самоотверженно защищает его от нападок. Может быть, ее кровь окажется достаточно чистой для него, раз уж Лили так сплоховала. Словно прочитав ее мысли, Северус оборачивается ей и кивает, но Лили только отворачивается, не желая смотреть на него.
— Хочешь я научу его манерам? — пока Эванс пытается побороть подступившую к горлу обиду, где-то над ее ухом раздается самодовольный голос Джеймса.
— Да оставь ты его уже в покое, — раздраженно шипит она и выдергивает руку из-под локтя Поттера. Тот пытается что-то говорить, но Лили не слушает. Ей донельзя надоели все эти перепалки между гриффиндорцами и слизеринцами.

К счастью, двери наконец-то отворяются, и студенты заходят внутрь. Лили отходит от Поттера, устремляясь вперед, но он не пытается ее догонять. Пожалуйста, пусть делает, что хочет. Она его за язык не тянула. Эванс напрягается еще сильнее, потому что хаотичная толпа заставляет ее поравняться с Сириусом, Трелони и Снейпом.
— Забавно, — обиженно произносит она, вздергивая подбородок вверх и не глядя на Северуса, оказавшегося рядом с ней, пока толпа медленно, но шумно входила в зал, — Мне казалось, что таким, как ты не принято кивать в сторону грязнокровок. И уж тем более стоять рядом с ними плечом к плечу. Не боишься, что твои чистокровные друзья тебя осудят, Северус? — возможно, в другой раз Лили бы смолчала, но сейчас все складывалось слишком плохо, чтобы она смогла сдержаться. Слишком много злости накопилось в ее груди, поэтому она выплескивает его на первого, кто попался под руку. Виновата ли Лили, что им оказался именно Северус?

Лили вряд ли сможет вспомнить, когда видела его в последний раз. Наверное, еще в Хогвартсе бросила мимолетный взгляд на шайку слизеринцев, проходившую мимо. Бросила, чтобы запомнить, как ее бывший/лучший друг выглядит, чтобы потом, может быть, на старости лет вспоминать об их дружбе - Лили в такие моменты слишком сентиментальной бывает. Ей хотелось бы, чтобы он был счастлив, хотелось бы, чтобы он из этого омута войны выбрался и правильную сторону выбрал - без насилия, без желания причинить кому-то вред. Пусть она и не общается с ним сейчас, Лили по-прежнему хорошо его знает: он не злой, в нем жестокости животной нет, только бесконечная обида на этот мир. И ей хотелось бы ему помочь, хотелось бы его своей дружбой хотя бы немного приободрить, но ничего не вышло. Не вышло из них друзей - после первой же крупной ссоры все рассыпалось. И Лили бы искренне хотела бы все исправить, но Северус сам от нее отвернулся, сам от помощи отказался. Сам всё испортил.

Одного взгляда хватает, чтобы понять, что он практически не изменился. Да, кажется, немного подрос, отрастил волосы, черты лица стали мужественнее, а взгляд - еще тяжелее, чем прежде. Лили всматривается в его лицо неприлично пристально, но угрызений совести не чувствует - она на это право имеет, она его слишком долго не видела. Та ссора еще не забылась, боль от тех слов все такая же острая, как и раньше, а взгляд старого друга, словно ножом по коже режет. Но она его выдерживает, стараясь свою нервозность напоказ не выставлять - только пальцами в кармане двигает, обручальное кольцо в разные стороны крутя. [float=left][/float]Слишком соблазнительно снять его, спрятать, сделать вид, что у них с Джеймсом ничего не случилось, но Лили только руки достает, показательно в замок их складывая. Не станет она от Северуса ничего прятать и скрывать: во-первых, она никакая не лгунья, во-вторых, он и так наверняка все знает.

- Не ожидала, что ты будешь здесь... прогуливаться, - отвечает язвительно, акцент на последнем слове делая. Не верит она ему, не верит, что Северусу вдруг понадобилось в маггловский супермаркет зайти. Но о недоверии своем даже не заикается - у нее нет никакого права на него свои претензии вываливать, хотя очень хочется. Лили с ноги на ногу переступает, бегло оглядываясь по сторонам, а потом едва кивает, чтобы слова нужные подобрать. Но их нет, у нее голова пустая, хочется только выдавить что-то вроде: "ммм, понятно, ну удачной прогулки". Зачем она вообще его остановила? Почему не прошла прочь? Была была бы вдумчивее, то проследила бы за ним осторожно и незаметно, убедилась бы лично, что он никакого зла не замышляет. Теперь же остается только гадать - всей правды Северус ей все равно не скажет. Раньше бы сказал, но те времена уже очень давно прошли.

Его сухой тон почти не задевает ее, только самую малость, потому что ей до сих пор хочется, чтобы он хотя бы раз не был таким закрытым. Чтобы не относился ко всем настороженно-негативно, чтобы не искал подвоха там, где его нет. Лили быстро осекается, вспоминая, что такого отношения не заслужила - она его извинения не приняла, она за его школьного врага замуж вышла, она в конце концов грязнокровка, которая за другую сторону сражается. Северусу следует относиться к ней именно настороженно-негативно - ей вообще не стоит даже заговаривать с ним. И Лили почти готова еще раз коротко кивнуть и распрощаться, но только Снейп явно не торопится заканчивать этот разговор.
- Знаешь, мне кажется, на этой улице ты страдаешь больше, чем все остальные вместе взятые, - ей хочется, чтобы тон ее голоса не был таким язвительным, но Лили ничего поделать с ним не может - Северус сам по-больному бьет, сам эту тему поднимает, очередную порцию злости на нее выливая, - Если ты думаешь, что шутки о твоей лояльности, - хочется в открытую обвинить его в том, что он пожирателям служит, но она сдерживается, более мягкое слово подбирая, - Хотя бы немного смешные, то я спешу тебя огорчить, - Лили хотела бы не реагировать, но не может - она никогда не умела рядом с Северусом равнодушной быть, а он нарочно старые обиды ворошить, новую волну злости в ней поднимая, - Вряд ли ты говоришь это искренне, но все равно спасибо, - говорит с вызовом, руки на груди складывает, всем своим видом давая понять, что стыдиться ей нечего.

В конце концов, ей извиняться-то не за что. Она имеет право жить дальше, на одной ссоре не зацикливаясь. Она умеет жить дальше, она имеет право быть счастливой, не ожидая одобрения с его стороны.

Лили губы поджимает, не зная, что ей еще на все это ответить. Она уверена, что Северус ничего хорошего им не желает, что он бы счастлив был, если бы с Джеймсом что-то случилось. Лили эти мысли от себя отгоняет, голову к небу устремляя - оно уже оказывается плотно затянуто тучами. Она дождя не боится, пусть на ней и платье легкое. Ей снова съязвить хочется, вывалить на Северуса все, что за эти годы в ее душе копилось. Нет, она, засыпая, не перемывала ему косточки, нет, не мечтала о возмездии за все имеющиеся обиды. Но он не имеет право встречать ее вот так вот на улице, не имеет права язвить, со свадьбой ее поздравляя.[float=right][/float] Хочется сказать ему, чтобы он прекратил в нее ядом своим плеваться, потому что она не собирается на него нападать, не собирается в дебри прошлого лезть, старые раны тревожить, но Лили еще как собирается. Она глубокий вдох делает, чтобы смелости набраться и все свое недовольство высказать, но какой-то мужчина ее чуть с ног не сбивает - ей приходится за рукав Северуса  вцепиться, чтобы на асфальт не упасть.

Прикосновение длится всего мгновение - Лили свою руку одергивает так резко, словно к раскаленному металлу прикоснулась. Ее ноги точку опоры еще не находят, поэтому она чуть пошатывается, стараясь не упасть, но все равно шаг назад делает.
- Не беспокойся, я не чистокровная аристократка, от летнего дождя не растаю, - рукой ушибленное предплечье потирает, оглядываясь в поисках не слишком аккуратного мужчины. Она злится на прохожего, еще больше злится на Северуса, потому что тот смеет ее прогонять прочь, мнимой заботой прикрываясь. Неужели, Северус, ты забыл, как мы в детстве под дождем часами напролет играли? - Что? Хочешь, чтобы я ушла? Я уйду, - она злости своей, наконец-то, выход дает, не сдерживаясь в выражениях, - Как только удостоверюсь, что ни один маггл не пострадает от твоей руки, - она смотрит на него с вызовом, снова руку в карман тянет, чтобы палочку достать. Демонстративно, чтобы показать ему, что Лили ему больше не верит, что им даже до обычных приятелей, обменивающихся любезностями при встрече, далеко. Северус еще в Хогвартсе выбор сделал - пусть теперь расплачивается за него.

От подозрений не сбежать и не избавиться - всего год проходит с момента вступления в орден, а Питер, перенимать привыкший, на чужое волнение настраивается, на взгляды косые.
Они семья одна, это правда - большая, шумная, со спорами и перепалками: наверное, для остальных это что-то значить должно, только Петтигрю знает, какими семьи бывает. В его собственной - предательство за предательством, дом секретами и недосказанностями полнится. Они и тут есть - глаза опущенные, жесты нервные. У каждого есть, что скрывать, он знает это хорошо - человеческую натуру не обманешь, какой бы ни была степень близости. Он это знает все прекрасно, только за семь лет к другому привыкнуть успевает.
Секрет большой хранится Ремусом - но они узнают все равно, только ближе становятся - и после этого уже ничего, кажется, не замалчивается: Джеймс весь мозг им промывает своей влюбленностью в Эванс; Сириус о родителях рассказывает, в своей манере, поверхностно достаточно, но ясно все и так. Пит сам не делится только тем, в чем до конца не уверен - а смысл?
Тайны могут хранить Сириус и Джеймс, между собой, негромко - только в конце-концов рассказывают все равно - ведь так?
Поэтому когда Блэк отдаляться начинает, Питер ждет - ему ничего другого не остается. Ждет, наблюдая с волнением, подмечая, что друг себя стеной невидимой ограничивает, за которую даже Джеймса не пускает. Ждет, следя за тем, как Бродяга задании и миссии набирает, в одиночку уходит - в штабе место пустое там, где он должен быть, и ответов стрясти ни с кого не выходит.
Поэтому - подозрения, поэтому - тревога. Петтигрю представить себе боится, какой секрет настолько ужасным может быть, чтобы Сириус их в него не посвятил; не может избавиться от навязчивых мыслей, которые в голову лезут настойчиво.

Они ему забавными кажутся даже в существующем контексте: на бледное запястье друга метка в воображении ложится криво, смывается водой обыкновенной, как краска не закрепленная; на коже держаться отказывается, потому что это невозможно совершенно, он себя от одной мысли виноватым чувствует, как будто предал немного, пускай и не знает никто.
От этого легче не становится, не меньше кажется, что они его терять начинают и даже не знают почему. Он на мозг Аластору несколько дней капает: если бы кто-то другой на месте Питера был - наверное не получилось бы, но правда в том, что его за Блэком отпуская, Муди бойца фактически не теряет.
Пит в министерстве берет первый за год отгул, чувствует себя почти взрослым; портал активирует туда, где предполагает Сириуса найти сейчас.
Это день занимает, но в конце-концов крыса небольшая за собакой по полям устремляется - он за камнем прячется, наблюдая за тем, как друг карту рассматривает, хмурится - и непривычно видеть его настолько серьезным, настолько долго.
Перед тем, как в бар завернуть - в переулок за ним проскальзывает, обличие крысиное сбрасывая. Плечами ведет, ступает осторожно - после дня целого на четырех лапах ходить на своих двоих снова - непривычно. Дверь открывает аккуратно, но внутри слишком шумно, чтобы кто-то услышал полусломанный звонок - место занимает возле бара, наблюдает. [float=left][/float]В полутьме подрагивающих свечей Сириус еще более уставшим кажется - вина снова кусается, потому что это они недоглядели. Потому что если Сириус не рассказывал сам - должны были спросить, окружить, как когда-то окружили Ремуса.
Только Бродяга - не Лунатик, отшутиться может, оправдание придумать на любые вопросы. Здесь проще один на один, Питер думает, наблюдая за другом - Аластор о миссии его не распространяется - куда там; Петтигрю убедиться хочется сначала в том, что он не сорвет ему ничего, что друг не должен был встретиться здесь с кем-то. А потом Сириус едва перед магглами не раскрывается - бар случайно, значит, выбрал.
Шаги неспешные, осторожные - он его окликает только тогда, когда вплотную к столу его подходит.

- А где "привет, рад видеть"? - он его обнимает чуть крепче, чем нужно, наверное; в тоне ни следа возмущения, которое фраза предполагает, - тебя в Лондоне нынче не отыскать, решил хоть где-то подловить, узнать, как дела, - вблизи синяки под глазами яснее проглядывают. Сириус физически не способен выглядеть плохо, но подходит к этому настолько близко, насколько возможно. Петтигрю официанту улыбается, кивает немного растерянно - маггловских денег у него с собой нет, надеятся остается, что друг более предусмотрительным окажется (от него этого ожидать тяжеловато).

- Не следил, а присматривал, - бурчит, наконец, когда Сириус взгляд на него поднимает - сам глаза опускает, отодвигая стул напротив друга, садится, наконец. В лицо его вглядывается внимательно, голову чуть наклоняет, выдыхает - Питеру непривычно напористым быть, но выхода другого ему, кажется, не оставляют, - а я тут - узнать, что за дела у тебя.
Хочется с обидой легкой - "какого черта, Сириус", но тот его опережает, чуть помятую бумагу из кармана достает - почерк аккуратный, разборчивый, но Петтигрю на имя отправителя все равно несколько секунд смотрит, будто бы прочитать не может.
Питер боится пауков. Рем - оборотень. Джеймс обожает Эванс. Сириусу не пишет мать. Истины в последней инстанции, только вот на конверте имя Вальбурги проглядывает четко. В самом письме имя Блэка-младшего в глаза бросается сразу: "Р" большая, размашистая, нажим сильный, бумагу почти прорывает. Питер на Сириуса взгляд поднимает, губу закусывая.
- Ты найти его пытаешься? - предполагает негромко, не размениваясь на бессмысленные "мне жаль". Спросить много чего можно: что именно Регулус в подобных местах забыл сам; что могло к его исчезновению его привести. Только все эти вопросы - риторические скорее, ответ на них и так на поверхности проглядывает - в чистоте его крови, в связях и взглядах семьи Блэк.

[indent] На несколько миль вокруг - лишь редкие туристы, заглянувшие в полуживой Порт-оф-Ментит, чтобы добраться до того самого монастыря, где когда-то жила шотландская королева. Королева та давно уже своей головой пожертвовала ради политических распрей, но Дирборн вовсе не Стюарт, чтобы чувствовать родство. Ему, в прочем, даже не положено разбираться в маггловской истории, но разве скроешься от потока информации? Задуматься бы, почему тянет вечно именно в Шотландию, но для самоанализа время еще не пришло. Не до того сейчас.
Не до всего сейчас.

[indent]  [indent]  [indent] why do you even care?!
[indent]  [indent]  [indent] quite frankly, I am just tired of being your saviour.

[indent] Карадок не из тех, кто чутко следит за собственным самочувствием. Не из тех, кто в определенный момент умеет сделать шаг назад, чтобы восстановить собственные ресурсы. Не из тех, кто готов отказать, даже если это будет разумнее. Не марафонец - спринтер. Как та чертова лошадь из баек, гнавшая до тех пор, пока не сдохла прямо в пути.
Усталость накатывает постепенно. Приходит сперва беспробудным сном, которому он рад, как никогда прежде. Чтобы не видеть на полотне закрытых век калейдоскоп чужой боли. Чтобы не видеть лицо так и не повзрослевшего Майлана. Молчаливое забвение всегда было лучше любого кошмара. Только по утрам, на самом деле, разницы то и нет никакой: все та же тяжесть на плечах, которую приходится тащить, стиснув зубы. День за днем, каждый раз в страхе потерять концентрацию именно тогда, когда это будет нужнее всего. Когда от этого будет зависеть чья-то жизнь.
Где-то к началу лета начинается бессонница. Ему бы самому обратиться к врачу или хотя бы взять выходной - вместо этого огневиски и зельеварение по ночам. Времени ведь всегда недостаточно, так почему бы не использовать ситуацию во благо? Домик в Ньюпорте давно пора продать и взять что-нибудь поменьше, да поближе к работе. Без призраков. Без прошлого. Без преследующих комментарий матери о том, что он ничего никогда не достигнет, фоном для булькающей в котле заживляющей мази. Карадок от призраков из своей головы отмахивается, вытирает капли пота со лба и добавляет к зелью очередные перетертые в пыль сухоцветы. Сизая дымка поднимается клубами, в лица складывается; он трет глаза и проваливается в бессознательное раньше, чем заканчивает последний этап.
Очередная ошибка, вызывающая цепь последствий. По его вине - как предсказуемо.
[indent] К августу он перестает считать. Не замечает осевшей пыли; в большинство комнат он и вовсе не заходит, даже чтобы махнуть палочкой с очищающим. Гостиная и кухня, кухня и гостинная. Мунго. Штаб Ордена. Шелтеры. Чьи-то дома. Заброшенные постройки, служащие временным приютом. Гостиная и кухня. После очередной аппарации на предплечье остается узкая алая полоска - Карадок покупает первый попавшийся маггловский блокнот и пишет себе напоминания. Поминутное расписание, учитывающее все потребности организма. Еда, сон. Отдых. С десяти часов восьми минут до десяти часов двадцати трех минут каждый чертов день лежит на диване, разглядывая потолок. Без мыслей. Без подсчетов.
Майлан стоит у изголовья и говорит, что едва ли это можно считать отдыхом.
Карадок не отвечает.
Он же не сумасшедший.
[indent] Во время обеденного перерыва Нолли украдкой подливает себе в чай какое-то зелье. И этого достаточно, чтобы позабыть об усталости и рутинных делах. Достаточно, чтобы что-то почувствовать. Карадок не думает о том, что это не его дело. Что они просто... товарищи? Даже друзьями назвать сложно. Просто люди, видящиеся очень часто. Просто люди, перекидывающиеся фразами время от времени. Просто люди, не делящиеся друг с другом проблемами.
Он тянет ее за руку уже после, затаскивая в подсобку. Требует снять маскирующее излишне резко; усталости в Нолли не меньше, чем в нем самом, оттого и сопротивление минимальное.
Лучше бы уже тогда сказала, что это не его дело.
[indent] Карадок не злится: в нем накопленный измор и обиды выливаются пульсирующей яростью. На Нолли, на ее мудака мужа, на происходящее в мире, на собственную мать. Огромным клубком, которому и сворачиваться не надо, лишь выплыть на поверхность и сорваться кулаками, молотящими по костям. У него в самом деле руки по локоть в крови, и все нарушенные целительские заповеди. Забытая магия и острый ум. Этого было бы недостаточно. На самом деле, он и не думал вовсе, впервые за долгое время.
Совсем.
[indent] Она смотрит с упреком в ответ на все вопросы и обвинения. Карадок не понимает, к чему подобная жертвенность. Зачем любовь, если после нее приходится прятать синяки под маскирующим? В чем искупление, если оно даже ему не светит.
По его вине погиб ребенок, и едва ли это лучше, чем насилие над женщиной. Но отчего-то к мужу Нолли ненависти больше, чем к самому себе.
И он устал. Действительно устал слушать вранье об упавших котлах, неприятных случаях, неуклюжести и прочем. Устал лечить ее, когда должен спасать кого-то другого. Никто не заставляет, в самом деле. Никто не просит - это так. Его выбор.
Только усталость от этого не проходит.

[indent]  [indent]  [indent] did I say you could do that?
[indent]  [indent]  [indent] it makes no difference. I'm done

[indent] Посреди бетонной крошки в каком-то заваленном обломками переулке тишина до того тяжелая, что уши буквально закладывает. Девчонка не плачет даже, накрывает ладонью его руку и мягко сжимает.
- Все хорошо, - смазано шепчет и тянет бессильными пальцами. Карадок сопротивляется: если он руку сейчас уберет, то уж точно не спасти. Слишком большая рана. На самом деле, он может хоть сутками прижимать ладонь, пытаясь остановить кровотечение, все бестолку. Тут ни зелья, ни заклинания не помогут. Не научились еще за секунды восстанавливать в пыль размолотые позвонки и зашивать изрешеченный кишечник.
"Все хорошо", - шепчет девчонка, а у Карадока в голове кричат случайно подслушанные слезы Нолли.
"Почему тебя вообще это волнует?"
"С меня хватит".
С него хватит.
Черт его знает, как они это делают. Находят в себе силы сражаться, не опуская руки. Не прячась по углам. У него вот внутри лишь одно желание: забиться под короткую кровать Майлана и свернуться там клубком, не вылезая до тех пор, пока все не закончится. Плевать даже, как именно, лишь бы не смотреть на то, как глаза стекленеют. Не чувствовать этого глухого последнего выдоха, в котором свиста больше, чем углекислого газа.
[indent] Кто-то треплет его за плечо. Кто-то говорит, что все закончилось. Что он может идти домой. Что он сделал все, что мог.
- Эй, дружище, ты в порядке?
Он молча отмахивается, даже не видя лица. Черт его знает, кто там возится рядом. Все какое-то серое, туманное, приправленное бетонной пылью и липкими алыми пятнами. Одежду проще будет выкинуть, чем отстирать. Его самого, пожалуй, тоже давно пора утилизировать.
Бесполезный.
Первая мысль жалкая, глупая - прямиком направиться к Аластору и вывернуть душу. Чтобы услышать только, что не прав. Что есть польза. Что не смотря на все смерти, выживших гораздо больше. Спасенных. Его, в том числе, руками. Но мысль эту Карадок отметает через секунду же. У Муди и так дел по горло, возиться со взрослыми мужиками, опустившими руки, явно последнее в списке.
Если вообще в нем есть.
Вторая - еще глупее, выползшая из дикого страха снова не успеть вовремя. Сгрести бы Нолли в охапку и спрятать подальше от происходящего, от мужа ее дурного, от ее же жертвенности и надежды на лучшее. Но это ведь не его дело. Она ведь не просила об этом.
Они ведь не друзья даже.
[indent] Стопку. Другую. Повторить. От градусной мути вскрыться скорее хочется, чем получается забыться. И мысли в голову лезут дурные. Злые. Яростные.
Он не герой, чтобы в этом всем вариться. Нет у него этой способности стойко все переносить, подняв голову. Находить в себе силы ради других. Пусть другие сражаются, кто-нибудь получше быстро найдется. Ему то уж точно не стать подходящим. И глупо пытаться было.
[indent] Ноги сами несут куда-то, руки сами крутят волшебную палочку. Лишь что-то заставляет оставить портал в самом очевидном месте. Что-то, у которого есть еще желание вернуться. Услышать, что справятся - вместе.

[indent]  [indent]  [indent] < ... >

[indent] Там, чуть дальше от Порт-оф-Ментита, не то маяк, не то его подобие. Пустынное. Живи, сколько хочешь, только подлатай крышу, да забор поправь покосившийся на заднем дворе. Рыбные сети неплохо было бы распутать, ну и не забывай следить за озером.
Карадоку недели достаточно, чтобы припрятать палочку куда подальше и с новой жизнью обвыкнуться. Обычной, маггловской.
Он даже может спать по ночам, не видя перед глазами лица мертвой девочки.
Майлан смотрит с укором. Стоит по пояс в августовской воде Ментита и молчит. Знает, что бесполезно спрашивать.
Все кончено.
Он сам, похоже, тоже закончился.
— В отпуск решил отправиться и никого не предупредил?
Майлан ухмыляется совсем не добро, когда голос Муди прорезывает озерную тишину. Карадок закрывает глаза, вдыхает глубоко и оборачивается, не обращая внимания на растекающийся по лицу жаром стыд.
— Ты в курсе, что сейчас война и люди каждый день пропадают? Мог хотя бы записку у привет-ведьмы оставить, чтобы мне не пришлось тебя по всей стране искать.
- Прости, - только и может сказать в ответ. Не отступая, но голову пряча.
[indent] А что сказать? Что жаль? Что сил больше нет бороться? Не ему говорить это, не Аластору. Тот работает больше, во всем том дерьме завязан в разы сильнее, и никогда себе слабостей не позволяет. Перед такими не признаются в слабостях или трусости, с таких пример берут. Гордятся. Аластор в его глазах - герой. Он сам - бесполезный трус, невесть каким образом еще и продержавшийся так долго.
- Не надо было искать.
Сквозь недельный вакуум мешаниной прямо на голову все сваливается, яркими картинками возвращаясь. Переулок, мертвая девочка, разбитое в кровь лицо мужа Нолли, сама Нолли, рыдающая в голос за стенкой. Майлан с лужей воды под ногами.
Знаешь, скольких ты не спас за эту неделю?
- Заткнись, просто заткнись, - бормочет Карадок себе под ноги, ладонью вытирая лицо. - Не могу я так больше, Аластор. Хватит, просто хватит. Невесть какая потеря, тот же Роджерс сможет сделать больше и без лишних проблем.
Кто угодно. Любой стажер из Мунго, по сути. С радостью, альтруизмом и верой в лучшее. Силами, надеждой и прочим бредом, которого в нем конкретно и капли нет.
- Не трать свое время. Я того не стою.
А за спиной Майлан разочарованно вздыхает.